Работы Д. С. Лихачева, посвященные литературе XIX в., в частности его мысли о значении конкретного литературоведения и проблемы «литературного поведения»,[1] побуждают нас более внимательно относиться к единичным фактам, внешне не столь значительным, но дающим материал для размышления об особенностях творческого взаимодействия писателей в литературном процессе. Такой содержательный, хотя и единичный, факт рассматривается в данной статье.
В августе 1910 г. В. Г. Короленко посетил Л. Н. Толстого. Этой последней встрече писателей предшествовала переписка, подготовившая визит Короленко в Ясную Поляну. В 3-й книге «Русского богатства» за 1910 г. были напечатаны шесть глав публицистического цикла Короленко «Бытовое явление», в 4-й книге журнала появилось окончание цикла. Цикл «Бытовое явление», направленный против смертной казни и содержавший многочисленные яркие примеры произвола военно-полевых судов, беззаконий и беспримерной жестокости, которая насаждалась ими, произвел большое впечатление на Толстого. 27 марта 1910 г. он писал Короленко: «Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли, и главное по чувству — превосходную статью. Ее надо перепечатать и распространять в миллионах экземплярах».[2] Короленко ответил Толстому 7 апреля письмом, в котором речь шла о реакции читателей на его статьи, а 26 апреля Толстой сообщил Короленко о том, что вторая часть цикла так же глубоко взволновала его.
6 августа, после обмена телеграммами с Софьей Андреевной Толстой, приглашенный ею Короленко прибыл в Ясную Поляну. Оживленные разговоры, которые вел Короленко с Толстым, были записаны пятью присутствовавшими при них лицами: С. А. Толстой, В. Ф. Булгаковым, Д. П. Маковицким, А. Л. Толстой и А. Б. Гольденвейзером.[3]
Толстой «выслушивал внимательно» рассказы своего гостя, проявляя при этом «сильные литературно-художественные интересы».[4] Короленко отметил это обстоятельство в связи с тем, что широко известны были увлечение Толстого религиозными вопросами и его «охлаждение» к литературе. На присутствовавших при разговоре домочадцев Толстого произвело значительное впечатление то, что не Лев Николаевич направлял беседу, а Короленко, который сосредоточил ее на литературных и социальных темах и даже религиозные проблемы интерпретировал в социально-историческом плане. Короленко рассказывал о бытовании древних верований и утопических легенд в народной среде, о веротерпимости как традиции народных религиозных прений на Святом озере в Нижегородской губернии, о формах современного язычества в религии удмуртов — вотяков, якутов, черемисов и других народов, о суевериях отсталых слоев населения и т. д. Обсуждались и чисто литературные вопросы. Маковицкий отметил: «Короленко так красиво, живо говорил, что все мы обращались к нему: он был центром, а не Л. Н., я это за собой заметил и пересел на другое место».[5] То же наблюдение и с такой же интонацией передает секретарь Л. Толстого В. Ф. Булгаков: «Удивительно то, что Короленко в Ясной сумел удержаться на своей позиции литератора. Остался вполне самим собой и даже только самим собой. Обыкновенно Лев Николаевич всех вовлекает в сферу своих интересов, религиозных по преимуществу; между тем, Короленко, кроме того, что сосредоточил общее внимание на своих бытовых рассказах <...> еще и ухитрился вызвать Льва Николаевича на чисто литературный разговор, что редко кому бы то ни было удается».[6] Причина своеобразно проявившегося влияния Короленко на Толстого коренилась в богатом его жизненном опыте и в глубоком родстве общественных интересов и творческих устремлений обоих писателей. М. Горький писал в 1924 г., сравнивая их: «Как неутомимый возбудитель этических чувств и правосознания В<ладимир> Г<алактионович> был и активнее и ближе к жизни, чем Л. Н. Толстой».[7] За видимым противопоставлением в этих словах Горького стоит признание однородности нравственной позиции двух замечательных представителей литературы рубежа веков.
Для Л. Толстого, как и для его гостя Короленко, изучение народного быта, психологии и воззрений крестьянства, обличение социального зла и литературное творчество составляли нерасторжимое единство. Поэтому устные рассказы Короленко были для него полны захватывающего интереса. Поэтому же собеседники закономерно переходили от обсуждения вопроса о смертной казни, о пытках в тюрьмах, о попрании законности в судах к рассказам о земельных «беспорядках», а затем — к разговору о быте разных народов России, о фольклоре и о литературе — русской и зарубежной.
А. Л. Толстая зафиксировала деталь беседы, которой другие «летописцы» не придали особого значения: «Как-то разговор перешел на произведение Решетникова “Подлиповцы”. Короленко хвалил. И отец сказал: “Я начал читать, но не кончил; мне показалось искусственным”».[8]
Легко объяснить, почему речь зашла о «Подлиповцах», написанных пятьдесят шесть лет назад. Короленко говорил о быте и верованиях удмуртов (вотяков) и других народов Урала и Сибири. Он подробно рассказал о «Мултанском деле» — судебном процессе 1892—1896 гг. Крестьяне-удмурты села Старый Мултан Вятской губернии были обвинены в убийстве человека с ритуальной целью. Следствие и судопроизводство велись с вопиющими нарушениями законов, в обстановке разжигания религиозного фанатизма и национальной ненависти. Короленко выступил в защиту обвиняемых в печати и на суде как знаток этнографии.
Своим самоотверженным и энергичным заступничеством он спас не только несколько темных крестьян, подвергавшихся пыткам и несправедливо осужденных, но отстоял честь и достоинство целого народа. Короленко, в своем поэтическом рассказе «Сон Макара» (1883) изобразивший психологию и мифологические представления крестьянина далекой окраины России — таежника, ценил Ф. М. Решетникова как писателя, хорошо знавшего и правдиво рисовавшего быт коми-пермяков и других народов Урала. Защищая удмуртов во время Мултанского процесса, Короленко неоднократно уподоблял их героям «Подлиповцев» Решетникова. Он считал, что напоминание об этом популярном в 1860-х гг. произведении демократической литературы поможет ему разъяснить читателям его очерков и слушателям его устных выступлений особенности психологии и верований его подзащитных. В ссылке, «на дне народной жизни», по утверждению Короленко, он встретил подлиповцев: «Мне все чаще и чаще вспоминался теперь забытый ныне писатель Решетников, нарисовавший когда-то поразительные по реализму и правде картины народной темноты и некультурности», — писал он в «Истории моего современника».[9] Подлиповцы в его представлении — воплощение не только темноты и забитости, но и высоких человеческих качеств наиболее отсталых крестьян разных национальностей. В неопубликованной статье «К мултанскому делу» Короленко писал: «Знаю ли я при этом глубину народного невежества? Да, знаю. Я жил в той же Вятской губернии среди вотяков, жил среди настоящих подлиповцев в курных избах, жил среди полуоседлых якутов <...> Но именно потому, что я видел все это, я знаю не только глубину народного невежества, но и возможные его пределы».[10]
В «Подлиповцах» присутствует и мотив суда над темными, бесправными крестьянами. Герои Решетникова Пила и Сысойко попадают в тюрьму как бродяги. Писатель завершает этот эпизод следующим образом: «Следователю не раз приводилось иметь дело с подобными крестьянами <... > Назад тому год, до него, подобных крестьян обвиняли в разных разностях, приговаривали к каторге, и они, терпя наказания и разные муки, шли в далекие страны, сами не зная, что с ними делается, и гибли, как гибнут измученные животные. Прежним следователям никакого не было дела до участи этих бедных крестьян, им только нужно было скорее сдать дело в суд, который решал по тем данным, какие были в деле. Счастье Пилы, что его стал спрашивать не становой и не городничий, а такой следователь, каких у нас еще очень немного».[11] В разговоре с Толстым Короленко, очевидно, «хвалил» Решетникова, рассматривая его как защитника угнетенных людей, правдивого и гуманного бытописателя-реалиста. Толстой возразил ему в характерном для него и для его собеседника духе, объединяя литературный и общественный аспект оценки деятельности писателя. Слова Толстого: «мне показалось искусственным» выражали сомнение и в реалистических достоинствах «Подлиповцев» и в правдоподобии событий, изображенных в этом произведении. Что же могло показаться «искусственным» в повести Решетникова, о произведениях которого Тургенев категорически писал: «Правда дальше идти не может»?[12] На каком месте Толстой отложил «Подлиповцев», не дочитав до конца?
Ни описание голода в деревне Подлипной, ни изображение поборов, которыми облагают нищих крестьян попы и чиновники, ни злоключения подлиповцев в городе, ни смерть на непосильной работе не могли быть Толстым восприняты как «искусственные», неправдоподобные. Лишь один эпизод повести — летаргический сон Апроськи и ее погребение Пилой и Сысойкой — нарушал этнографическую точность и очерковую обыденность повествования. Здесь и без того насыщенный трагизмом рассказ о вымирающей деревне переходит границу ежедневно-привычного, а реальность его вызывает ощущение ужаса, натуралистического нарушения пределов эстетически допустимого.
Чрезвычайно интересно и многозначительно, что именно этот эпизод, очевидно, оттолкнувший Толстого при чтении повести от творчества Решетникова в начале 1860-х гг., оставил неизгладимый след в его сознании и через много лет нашел свое отражение во «Власти тьмы» (1886). Рисуя погребение мнимо умершей Апроськи, Решетников усугубляет трагизм изображаемого, настойчиво повторяя жуткую психологическую деталь: «Вдруг Сысойке послышался стон из земли, он пустился бежать <...> Пишшит! Ай, пишшит!! — кричал Сысойко. Пила струсил. — Кто пишшит? — крикнул он. Пила услыхал из могилы стон и стук <...> Оправившись от испуга, он сжал кулаки и стал ворчать: попишши ты у меня! <...> Сысойко <...> прибежав к Пиле, кричал: Ай, беда! пишшит! все пишшит...»[13]
Эпизод погребения живой Апроськи и изображение суеверного страха темных крестьян, которым все время мерещатся ее стоны из могилы (многократное повторение крика «пишшит!»), несомненно воздействовали на Толстого, хотя сам он того не осознавал. Ужас жестокого быта погруженных в нравственные потемки героев Толстой передал в трагической сцене убийства и погребения младенца. Никите, которого принуждают задушить младенца, все время мерещится, что ребенка зарывают живьем и что он стонет. Преследующую его галлюцинацию он так же, как и герои Решетникова, выражает восклицанием «пищит!»: «Никита <...> Что они со мной сделали! <…> И жив всё, право, жив! (Молчит и прислушивается.) Пищит... Во пищит <...> Опять пищит, право, пищит. Что ж это?<...> Не зарывай, живой он. Разве не слышишь? Живой! Во... пищит. Во, внятно».[14] Помимо этой ужасной сцены и в произведении Решетникова и во «Власти тьмы» Толстого можно отметить упоминание об изуродованном трупе ребенка. Все эти ужасные подробности казались Толстому отталкивающими в 1860-х гг., когда он был настроен резко полемически по отношению к демократической литературе.[15] Он отверг «Подлиповцев», запомнил это и рассказал об этом В. Г. Короленко в 1910 г. Однако непосредственное эмоциональное впечатление, пережитое им при чтении произведения Решетникова, сохранилось в его сознании, укоренилось в нем и дало творческий росток тогда, когда писатель осуществлял замысел драмы, или точнее трагедии из народного быта.
«Есть два рода людей. Один человек отличается восприимчивостью, чуткостью к чужим мыслям. Он находится в общении со всеми мудрецами мира — и древними и теми, которые теперь живут. Он отовсюду собирает впечатления <... > А другой человек знает только то, что его, что раз пришло ему на ум», — говорил Л. Толстой в 1910 г.[16] Сам он был наделен редкой восприимчивостью, чуткостью к чужим мыслям. Даже отложив книгу, вызвавшую у него сопротивление, он продолжал свое творческое общение с ее автором, и это общение становилось одним из элементов его самобытного художественного развития.
[1] Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. Л., 1984.
[2] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Юбилейное изд. М., 1956. Т. 81. С. 187.
[3] См.: Толстая С. А. Дневники. М., 1978. Т. 2. С. 169—170; Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1960. С. 320—325; Маковицкий Д. П. У Толстого: Яснополянские записки // Лит. наследство. 1979. Т. 90, кн. 4. С. 316—320, 470; Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого: (Записи за пятнадцать лет). М.; Пг., 1923. Т. 2. С. 212—214.
[4] Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1956. Т. 10. С. 456—457.
[5] Маковицкий Д. П. У Толстого. Кн. 4. С. 319.
[6] Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. С. 324.
[7] Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 29. С. 422.
[8] Лит. наследство. Т. 90, кн. 4. С. 470.
[9] Короленко В. Г. Собр. соч. Т. 7. С. 51.
[10] Там же. Т. 9. С. 743; ср. с. 348.
[11] Решетников Ф. М. Полн. собр. соч. Свердловск, 1936. Т. 1. С. 38.
[12] Тургенев И. С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма. М.; Л., 1964. Т. 7. С. 285.
[13] Решетников Ф. М. Полн. coбp. соч. Т. 1. С. 25.
[14] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 211—213.
[15] Это сказалось, например, в черновых набросках части I «Войны и мира» (см.: Там же. Т. 13. С. 239).
[16] Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. С. 286.