Задумав в 1868 г. сделать средоточием романа идеальный образ «положительно прекрасного» человека, Достоевский отдавал себе отчет в трудности поставленной им перед собой задачи, в беспрецедентности своей попытки. О своем замысле он писал: «Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно».[1]
Сложность осуществления подобного замысла определялась, по мнению писателя, прежде всего тем, что идеал личности еще лишь вырабатывается человечеством и что в современную эпоху, в бурные 60-е годы, его движение, развитие особенно ощутимо: «Идеал ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался», — утверждал он.[2] Образ героя романа «Идиот» князя Мышкина был призван, по замыслу писателя, заменить собою социальную утопию, собрать и соединить в себе нравственный субстрат мечтаний человечества о всемирной гармонии. Цельность и жизненная достоверность идеальной личности, изображенной в романе, должна была показать реальность извечного стремления к идеалу добра и любви, соответствие его человеческой природе.
Поэтому, разрабатывая замысел романа с «положительно прекрасным» человеком в качестве главного героя и затем, после написания «Идиота», возобновляя свои попытки создать тип, представляющий лучшие нравственные устремления человечества, писатель анализирует опыты образного воплощения в литературе идеала человеческой личности — нравственного и социального.
Перечисляя идеальные характеры предшествовавшей литературы, Достоевский упоминает героев «Что делать?» Чернышевского. Именно Чернышевский, создавший «модель» будущего гармонического общества и показавший, что «новые люди» вносят в современную жестокую действительность отношения братства, веру в гуманную природу человека, уважение к личности, по характеру литературной задачи, разрешаемой в его романе, оказался наиболее близким предшественником Достоевского. Оба писателя стремились изобразить реальный, живой, современный русский тип, «представляющий» вместе с тем лучшие надежды людского рода, характер, бросающий свет на отдаленное будущее человечества.
Если, ставя перед собой цель воплотить в героях романа революционные тенденции эпохи и залоги исторического прогресса, Чернышевский выступал как продолжатель «тургеневской» линии в литературе, — конечно, по-своему, глубоко оригинально разрабатывая принцип генерализации социальных, психологических и идеологических черт героя на основе исторической «идеи» типа, — то в стремлении выявить антропологические основы личности, дающие материал для предвидения будущего человечества, он не имел образцов и должен рассматриваться как предшественник «необычайного», дерзкого замысла Достоевского.
Чернышевский подчеркивал связь своих героев с эпохой, их историческую прикрепленность. Самое название «новые люди», которое он им дает, содержит в себе представление о соотнесенности их характеров с типическими людьми предшествовавшего времени, со старшим поколением, — конечно, в общественно-историческом, а не в возрастном плане. Вместе с тем «новые люди» охарактеризованы в «Что делать?» не только как выразители исторического момента, но и как носители идейно-нравственного комплекса, присущего особому роду деятелей — революционерам в самые разные эпохи. Эта сторона характеристики героев романа Чернышевского имела внутреннее сходство с замыслом, который Достоевский осуществил в образе князя Мышкина, при всем различии идеалов, а следовательно — и идеальных типов двух писателей. Именно сочетание социальной утопии с идеей потенциальных задатков нравственной гармоничности, заложенных в человеческой натуре, отметил как основное зерно образа Мышкина и высоко оценил Салтыков-Щедрин. Он же указал на пронизывающие роман полемические выпады против новых людей — молодых демократов — как на парадокс, противоречащий главной идее романа и образу Мышкина. Салтыков-Щедрин утверждал, что перед обществом 60-х годов неотвратимо стоят новые вопросы, меняющие, хотят или не хотят того писатели, самое существо проблематики и стиля реалистической литературы. «Что делать?» Чернышевского несомненно принадлежало к числу немногих произведений, пафос которых состоял в образном воплощении «предвидений и предчувствий» (Салтыков-Щедрин) нового этапа русской жизни. К таким произведениям Салтыков-Щедрин отнес и роман «Идиот», считая, что именно образ князя Мышкина дает автору право на особое место в литературе.
Сам Достоевский, работая над «Идиотом», мысленно обращался к запретному роману Чернышевского. Известно, что в окончательном тексте романа имеются полемические намеки на «Что делать?». Намеки эти раскрыты и прокомментированы в науке о Достоевском.[3] Вместе с тем исследователи отметили и известные «схождения» Достоевского с Чернышевским в определении основного вопроса, стоящего перед современным человеком. П. Н. Сакулин, первый обратившийся к изучению рукописи романа «Идиот», утверждал, что при разработке образа Мышкина «вопрос, характерный для шестидесятых годов, — что делать? — стоит на первом плане».[4]
Современный исследователь более определенно указывает на тот факт, что ставя этот вопрос в «Идиоте», Достоевский учитывал его разработку в романе «Что делать?». Г. М. Фридлендер, цитируя черновую рукопись романа, — «Князь возвращается, смущенный громадностью новых впечатлений о России, забот, идей, состояния и что делать», — поясняет: «В последних словах можно видеть намек на название романа Чернышевского: Достоевский как бы соглашается с Чернышевским, что вопрос “Что делать?” является основным вопросом для русской жизни того времени, и хочет дать в романе свой ответ на тот же вопрос» (см.: Достоевский, VI, 706).
Тема «дела» и инстинктивного проникновения Мышкина в суть того, что надлежит делать в сложных условиях современной России, явственно обозначена в черновых планах романа: «Князь робок в изображении всех своих мыслей, убеждений и намерений. Целомудрие и смирение. Но тверд в деле»; «Что ж делать?... Аглая: Любопытно, что вы приехали делать? Когда бог знает, какие люди колеблются...».[5] Выражение «Что делать», повторяющееся много раз в черновых рукописях, попало и в окончательный текст романа и, хотя не стало в нем тем «вопросом», вокруг которого организуется действие, вошло в состав одного из заявлений героя, выражающих суть его высокой, идеальной позиции. «Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!» — убеждает Мышкин Рогожина (VI, 250-251).
Однако именно этот, важнейший случай употребления формулы «что делать?» в тексте романа «Идиот» показывает, что не всегда появление ее было непосредственной и исключительной реакцией на «Что делать?» Чернышевского. В данном эпизоде романа Достоевского скорее можно, усмотреть ответ на риторически заданный Тургеневым устами Елены в «Накануне» вопрос, который прозвучал как своего рода вызов русскому обществу и «задел» многих мыслящих его представителей, в том числе Добролюбова и Чернышевского: «...вернуться в Россию — зачем? Что делать в России?» — спрашивала героиня Тургенева (VIII, 165).
Чернышевский и Достоевский, каждый по-своему, поняли важность этого вопроса, каждый по-своему увидели перспективу его решения. Здесь, думается, уместно оговориться, что во всех случаях, когда речь идет о реакциях Достоевского на творчество других писателей, мы сталкиваемся с необыкновенной сложностью его ассоциаций, с переплетением не только в одном произведении, но в одном образе, в одном идейно-сюжетном узле его романов множества разнохарактерных откликов на широкий круг современных идейных и художественных явлений, не говоря уже об осмыслении в них событий окружающей действительности. Нередко полемика — и полемика ожесточенная — с литературным предшественником или автором, в одно время с ним писавшим о наиболее важных проблемах современности, сочеталась у Достоевского со стремлением к диалогу, со своего рода литературным «сотрудничеством».
Неприятие Достоевским идейной позиции революционной демократии является несомненным фактом, известна и та страстная ожесточенность, которую вносил Достоевский в свои споры с революционными демократами, однако постоянный интерес Достоевского к трудам Добролюбова, Чернышевского, к «Современнику» тоже не подлежит сомнению. Таким образом, реакции Достоевского на современную ему демократическую литературу сложны в самом полном смысле этого слова — они не однозначны и многосоставны.[6]
Отмечая полемику Достоевского с Чернышевским, нельзя игнорировать весьма существенное обстоятельство: Чернышевский и Достоевский явились авторами, создавшими в России в 60-х годах величайшие утопические романы, равных которым нет ни в отечественной, ни в европейских литературах этого времени.
В этих двух романах, полярных по своим исходным положениям, часто обнаруживается близость поисков авторов, близость волновавших их вопросов, общность утопической социалистической традиции, которая повлияла на формирование сознания каждого из них и на их нравственный идеал. Эта общность сказывается не только тогда, когда Достоевский в чем-либо сближается с Чернышевским, но в ряде случаев она ощущается в самих его спорах с вождем революционной демократии. Выдвигая как «главное социальное убеждение» своего героя Мышкина мысль о том, что «все... на личном и основано», и противопоставляя это его мнение «экономическому учению» о бесполезности единичного добра, Достоевский спорил, прежде всего с Чернышевским, но вмешательство Мышкина в дела страждущих зачастую не приводит к желаемым результатам и может быть истолковано скорее как поражение единичного добра в современной жизни, чем его апофеоз. Да и герои романа «Что делать?» не только не гнушаются попыткой спасти отдельных людей от жестоких социальных воздействий, но считают это одной из своих основных задач. Вера Павловна озабочена судьбой каждой девушки из своих мастерских, и благополучие отдельных судеб, составляющих исключение в современном мире, играет значительную роль как мотивировка общественного значения предприятий Веры Павловны. Другой герой романа «Что делать?», Кирсанов, руководствуясь теорией разумного эгоизма, неприемлемой для Достоевского, совершает тот же подвиг любви и милосердия, на который идет Мышкин. Он жертвует своей непосредственной любовью к Вере Павловне ради любви-жалости к падшей женщине Настасье Крюковой — и так же, как герой Достоевского, не может спасти ее.
Основное содержание романа «Что делать?» определяется социалистическим идеалом, его утопия рисует пути социального переустройства общества. Разработка революционной теории, создание мастерских на началах кооперации и самая революционная деятельность изображаются здесь реалистически, но в традициях утопического романа, в соответствии с законами этого жанра. Процесс сознательного исторического творчества, его принципиальная возможность занимает писателя более всего, и героев своего романа он характеризует главным образом как историческую силу, способную взять в свои руки дальнейшее развитие общества.
Достоевского тоже интересует вопрос о грядущих судьбах человечества, и ему в далеком будущем видится золотой век, но он усматривает в каждом человеке отражение и клеточку всего бытия человечества, поэтому залогов обновления мира он ищет в отдельной личности. На место утопии социальной у него становится утопия абсолютно прекрасного человека. Подчеркнем, что, говоря об утопии, мы и здесь и выше, когда речь шла о Чернышевском, разумеем принадлежность произведений к литературному жанру утопии или близость каких-либо элементов романа к утопической литературе, а отнюдь не несбыточность идеалов писателей.
Достоевский, как и Чернышевский, не перестает быть реалистом, вступая в сферу утопии, т. е. создавая непосредственные образные воплощения идеала, или в сферу сатиры, выражая отрицание современной действительности средствами памфлета и гротеска.
Сатира и утопия — эти две полярные области художественного творчества — имеют родственную идейно-типологическую основу. Произведения этих жанров отличаются особенной напряженностью выражения авторского идеала, остротой постановки в них проблемы отношения действительности, современной социальной структуры к идеалу, порожденному потребностями общества.
В романе «Идиот» — произведении, средоточием которого является идеальный характер, а главным содержанием — утопия нравственного перерождения человека, — тяготение к сатире проявляется особенно зримо. Достоевский не «упрощает» задачи своего героя, несущего доброту в мир. Жизни, в которую он погружает Мышкина, присущи «тьма и пугающее отсутствие света» — в той степени, в какой они, по мнению Гоголя, открываются лишь проницательному взору сатирика (VIII, 294). Если эпизоды трагических взрывов, мрачных конфликтов, безысходных страданий в романе сменяются краткими моментами идиллического слияния человеческих душ, изображениями духовного оазиса, возникающего вокруг князя Мышкина, то в целом действие романа неумолимо катится к трагическому исходу. И чем более сгущается мрак жизни вокруг «князя-Христа», как именует Достоевский своего героя в черновых текстах к роману, тем ярче разгорается в нем факел жертвенной любви к людям, освещая трагедию жизни, торжество эгоизма, себялюбия, равнодушия, хищничества. Победа мрака в романе не снимает значения идеи, которая заключена в образе Мышкина, а высоко подымает ее над уровнем обыденной жизни, придает личности героя значение идеала, который лишь брезжит в нравственном чувстве современных людей и может торжествовать только в конечном счете, в итоге исторического развития человечества: «...целое у меня выходит в виде героя», — утверждал писатель во время работы над романом.[7] Образ князя Мышкина в романе «Идиот» утверждает через личность человека мыслимый итог социального развития, его цель и движущее начало. Таким образом, Мышкин ставится на высшую возможную ступень в иерархии человеческих характеров. К этому и стремился Достоевский, выражая общее «в виде героя».
Чернышевский воспринимал современную действительность как момент, чреватый решительными переменами в жизни человечества: «Наша жизнь, жизнь цивилизованных людей, — каковы бы ни были ее недостатки, которые я знаю очень хорошо, — она все-таки уже настолько человечна, что довольно нам немножно вникнуть в ее существенные элементы и стремления, и наши мысли уже грезы чистой поэзии, уже светлы и человечны», — писал он (XII, 133).
Достоевский, как и Чернышевский, верил в конечную победу добра. Обоих писателей волновал вопрос об исторических путях приближения к идеалу братства людей. Достоевский видел свою задачу в том, чтобы показать безграничность этического идеала, недостижимость его для современного человека и вместе с тем утвердить сродность этого идеала нравственной природе несчастных, искаженных противоречиями и конфликтами действительности людей. Изображение трагических судеб прекрасного в современном мире и реальной возможности воплощения в отдельной личности всей полноты нравственных достоинств человека было для Достоевского средством художественного выражения веры в будущее человечества, так же как для Чернышевского — утопические картины, в которых переносятся из будущего в настоящее черты социальной гармонии. Известное родство романов «Что делать?» и «Идиот» обнаруживается на фоне их идейного и литературного противостояния.
Чернышевский стремится показать ту реальную историческую силу, тех людей, которые внесут зерно будущего в современную, страшную, достойную стать предметом только сатирического изображения действительность. Эти люди в его представлении ничем не связаны с прошлым, с осужденным строем жизни. И Достоевскому, и Чернышевскому было свойственно представление об иерархии идеальных характеров. Достоевский, как выше отмечалось, искал такой характер, который мог быть поставлен выше всех созданных до него идеальных героев. Чернышевский вводит в круг «новых людей» — носителей прекрасных черт исторической нови — человека, который среди них выделяется как «особенный человек», личность иного, большего масштаба, героя, представляющего иной, высший человеческий тип. Наполнение «сверхидеального» характера героя у Достоевского и Чернышевского совершенно различно, как различны социальные и этические идеалы писателей, но функция этих героев в романах «Что делать?» и «Идиот» имеет черты сходства. Оба героя приходят в общество, изображаемое в романе, извне, оба «вмешиваются» в сложившийся до их появления сложный конфликт и пытаются развязать его, но не решение отдельных личных вопросов, а служение высшему идеальному началу, которое они представляют, — их таинственное назначение. И Рахметов, и Мышкин окружены ореолом тайны, хотя природа этой таинственности в каждом романе своя.
Уже первое приближение к замыслу сделать идеальный характер центром повествования сопровождается у Достоевского ощущением таинственности задуманного лица. Колебания между демоническим и прекрасным героем он выразил формулой: «Кто он? Страшный злодей или таинственный идеал?».[8]
Таинственность Рахметова призвана зашифровать совершенно конкретную, нарочито определенную деятельность, законспирированную героем и его единомышленниками. Однако этим не исчерпывается литературное значение таинственности, которой облекается «особенный человек» в романе «Что делать?». Печать тайны, лежащая на Рахметове, знаменует его избранность. В плане бытовой характеристики она должна передать непостижимость объема его умственных интересов и масштабов его практической деятельности даже для передовых его современников. Вместе с тем в поэтике утопического романа загадочность подобного героя могла выражать неизведанность грядущих судеб избранного человеческого типа, который он представляет. В этом плане и обнаруживается сближение Рахметова и Мышкина, таинственность которого возникает не из его реальных дел, как у Рахметова, а непосредственно из его идеальной природы.
Изображение Достоевским и Чернышевским героев, которые готовы (будь то Кирсанов, Лопухов или Мышкин) броситься на помощь страдающему, без оглядки на собственные интересы, отражает их веру в значение инициативы, «частного добра», которое помогает сохранить отдельного человека и обнаруживает спасительную силу человеческой доброты, противостоящей всеобщему хищничеству и коварству, навязанным человечеству порочным обществом. Несомненно вместе с тем, что герои Чернышевского, как и сам автор романа «Что делать?», видят главный путь преодоления зла в революционной борьбе, которую Достоевский не признает. Идеальный герой Достоевского все свои надежды возлагает на доброту, на движение добра от человека к человеку. При первом же взгляде на портрет Настасьи Филипповны Мышкин проникает в тайну ее страданий и тут же выражает надежду на доброту, как на якорь спасения. «Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» (VI, 42). Решившись на брак с Настасьей Филипповной и отказавшись от Аглаи, он надеется, что сможет все объяснить и что любящая и оставленная им девушка будет успокоена его объяснениями. В обоих случаях он проявляет безграничную веру в добрую волю людей, в их способность владеть своими страстями и вступать в договоры. В этом он близок героям Чернышевского, которые вступали в переговоры о тончайших и сложных чувствах, надеясь, что каждый, кто признает равные права всех людей на счастье и свободу, способен преодолеть низкий эгоизм и радоваться не только своему, но и чужому счастью. Внешнее сходство поступков Мышкина со стереотипом поведения радикально настроенной молодежи подчеркивается в романе. Странные происшествия, героем которых является князь, — его «скандальная горячность» на вечере в салоне Епанчиных, где «он был представлен весьма многим значительным лицам» (VI, 649), его намерение жениться на падшей женщине, отказ ради нее от хорошей невесты — генеральской дочери, — дачная публика Павловска склонна рассматривать как «обычные» выходки нигилистов и подпавших под их влияние молодых людей. «По их толкованию, молодой человек, хорошей фамилии, князь, почти богатый, дурачок, но демократ и помешавшийся на современном нигилизме», во всех этих случаях действовал таким образом, «чтобы вслух и при всех заявить свой образ мыслей» (там же) или доказать, что «потерянная женщина в глазах его даже еще несколько выше, чем не потерянная» (VI, 650). Умный светский человек Евгений Павлович Радомский тоже склонен объяснять поведение Мышкина влиянием на него современных идей, «наплывной массы головных убеждений».[9] Евгений Павлович «как по пальцам» разбирает мотивы поступков князя. Обращаясь к Мышкину, он убеждает его: «Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начало легло условно-демократическое... так сказать, обаяние “женского вопроса”» (VI, 656). Самоотверженную готовность Мышкина спасти падшую женщину, поднять ее в глазах общества Евгений Павлович прямо связывает со стремлением молодого человека найти что делать для блага вновь обретенной родины. Неверно толкуя в целом характер князя и смысл его поступков, он подводит итог его действиям и обнаруживает в них типические черты натуры современного, благородно мыслящего, гуманного человека. В этом «итоге» вечное, «вневременное» содержание доброты положительно прекрасного человека «сводится» с современной формой гуманности, человеческой взаимопомощи, «частного добра», возможного в современном обществе. В эпизоде, изображающем «назидательную» беседу Радомского с Мышкиным, как и в других эпизодах романа, имеет место и полемика с рационализмом, и неприятие этики революционной демократии, с которой Евгений Павлович сближает логику чувств князя, но стремление Мышкина спасти падшую женщину, его готовность ради нее оставить генеральскую дочь — реальные поступки, складывающиеся в систему поведения. Такие поступки невозможны для дворянина предшествовавшей эпохи, например для князя Андрея Болконского, но, вовлеченные шестидесятниками в круг идеальных представлений, в последующее десятилетие они стали восприниматься как бытовое проявление радикальных убеждений (личная жизнь Николая Левина). Они-то и заставляют Радомского, как и других героев романа, видеть в князе «демократа». Влияние социалистических убеждений испытала Аглая, перечитавшая всю запрещенную литературу. Не в ее ли библиотеке генеральша Епанчина, не помнящая стихов Пушкина, ознакомилась с «Что делать?». О своих дочерях она «говорила... поминутно»: «нигилистки растут, да и только!» (VI, 371). Аглая мечтает поехать в Париж учиться, в ее глазах бедность, гонимость, отверженность делает человека достойным любви. Все эти особенности характера и взглядов Аглаи не отталкивают ее от князя, а способствуют их сближению.
Теория разумного эгоизма самой своей опорой на эгоизм, личное счастье и внешним механицизмом своего выражения была совершенно неприемлема для Достоевского. Изображая надежды Мышкина на доброту людей и их способность договориться (возможно, что убеждения Аглаи особенно укрепляют в Мышкине уверенность, что она «все поймет»), Достоевский не внушал читателю иллюзий относительно реальности этих надежд героя. Напротив, расчет Мышкина на доброту и ее силу выступает как проявление того, что он «не от мира сего», что он идеален как нравственно высшее существо, как существо, свободное от эгоистических страстей. Если правильность «расчета» героев «Что делать?» дает немедленный практический результат, обеспеченный научной точностью их взгляда на человека и его природу, то в «Идиоте» вера Мышкина в светлое начало людей лишь в идеале в конечном счете открывает свою высшую принципиальную правду. У Чернышевского доброта естественно и просто обнаруживается в каждом человеке, как только он освобождается от груза давящих и искажающих его натуру обстоятельств (Чернышевский и рисует опыт такого освобождения), у Достоевского никто не может быть освобожден из плена исторической действительности, и в полной мере доброта — высший дар человеческой души — проявляется только через личность человека «не от мира сего», «положительно прекрасного», но столь отличного от других, что в обществе он «на глаза всех идиот» (VI, 533).
Создавая своего «особенного человека», Чернышевский всячески подчеркивал его избранность, но вместе с тем он говорил о нем как о представителе особой породы людей, типе. «Таких людей, как Рахметов, мало», — заявлял он и добавлял, что он лично знал «только восемь образцов этой породы» (XI, 197). Характеризуя историческое и нравственное значение людей типа Рахметова, Чернышевский применил к ним слова, которые в Нагорной проповеди относились к апостолам, — «соль соли земли». Этот намек на возможность сравнения их с апостолами мог быть связан с тем, что в революционной организации 60-х годов «Земля и воля» руководителей принято было называть, очевидно из конспиративных соображений, а, может быть, отчасти и по традиции, идущей от французских утопических социалистов-сенсимонистов, «апостолами».[10] Возможно, что Чернышевский намекал на руководящее, «апостольское» значение Рахметова в среде революционеров. Однако более прямое назначение этого определения состоит в том, чтобы, опираясь на традиционное восприятие образа апостола, дать понятие о масштабе личности подобных людей. Это тот неширокий круг избранных, который может быть уподоблен апостолам, это — натуры героические, творящие историю, идеальные в этическом отношении.
Мышкин в «Идиоте» Достоевского тоже избранная натура, особенный человек, стоящий на высшей ступени иерархии человеческих характеров. Однако в отличие от Рахметова Мышкин не представляет даже узкой, избранной группы — он уникален. Если избранность Рахметова передается намеком на уподобление его апостолу, уникальность Мыщкина выражается через ассоциативное сближение его с Христом. Это сближение было предусмотрено автором. Из всех образных воплощений идеала Достоевский вполне удовлетворялся только образом Христа. Однако, сознательно ориентируясь на воспроизведение черт характера Христа, как он ему рисовался, писатель вместе с тем старался выразить в этом образе всю историю поисков человечеством нравственного идеала, удержать и выявить связь своего «положительно прекрасного» человека с множеством подчас и неприемлемых для него какой-либо своей стороной идеальных характеров, созданных человечеством в его многовековом стремлении к совершенству.
[1] Ф. М. Достоевский. Письма. Т. II. М.—Л., 1930, стр. 61.
[2] Там же, стр. 71.
[3] В. С. Дороватовская-Любимова. Достоевский и шестидесятники. — В кн.: Достоевский. Труды Академии художественных наук. Литературная секция. Вып. 3. М., 1928, стр. 54—56; Д. Л. Соркина. Роман Ф. М. Достоевского «Идиот» и общественно-литературная борьба 1860-х годов. Автореф. Л., 1956, стр. 5.
[4] П. Н. Сакулин. Работа Достоевского над «Идиотом». — В кн.: Из архива Ф. М. Достоевского. «Идиот». М.—Л., 1931, стр. 274—275.
[5] То же, стр. 108, 154.
[6] Об отношении Достоевского к «Современнику», Чернышевскому, Добролюбову и Салтыкову-Щедрину см. следующие работы: С. Борщевский. Щедрин и Достоевский. История их идейной борьбы. М., 1956; Е. И. Покусаев. «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина. — Уч. зап. Саратов, гос. ун-та, 1957, т. LVI. Вып. филол., стр. 375—376, 379, 396; У. А. Гуральник. Ф. М. Достоевский в литературно-эстетической борьбе 60-х годов. — В кн.: Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959; М. Гус. Идеи и образы Ф. М. Достоевского. М., 1962, стр. 168—183; В. Кирпотин. Достоевский в шестидесятые годы. М., 1966; Л. Розенблюм. Творческие дневники Достоевского. — Литературное наследство, 1971. т. 83, стр. 31—44.
[7] Достоевский. Письма, т. II, стр. 61.
[8] Из архива Ф. М. Достоевского. «Идиот», стр. 72.
[9] Проблема отношения автора к характеристике Мышкина, данной Радомским, рассматривается в следующих работах: Я. О. Зунделович. Романы Достоевского. Статьи. Ташкент, 1963, стр. 75—77; Г. К. Щенников. Своеобразие психологизма и формы проявления авторской тенденции в романах Достоевского 60-х годов. — В кн.: Метод и мастерство. Вып. I. Русская литература. Вологда, 1970, стр. 173.
[10] М. В. Нечкина. 1) Н. П. Огарев в годы революционной ситуации. — Известия Академии наук СССР. Серия истории и философии, 1947, т. IV, № 2, стр. 113—114; 2) Новые материалы о революционной ситуации в России (1859—1861 гг.). — Литературное наследство, 1953, т. 61, стр. 472; ср.: В. П. Волгин. Социальное учение раннего сенсимонизма. — В кн.: Изложение учения Сен-Симона. М., 1961, стр. 74.