<Июнь 1976 г.>[1]

Дорогая Лида!

Сожалею, что тебе попался дефектный экземпляр записок, и сегодня же высылаю тебе новый. О ваших делах — домашних и пушкинодомских — я имею некоторое общее представление от различных путешественников, иногда нас посещающих. Мы тоже живем ничего. Вот только Зара угодила в больницу с воспалением желчного пузыря — при ее кротости это даже удивительно. Был приступ с острыми болями, боялись даже, что придется оперировать, но, кажется, все обошлось: сейчас она отсыпается от домашних идиллий в больнице и даже пишет чего-то научного. Кстати об ее делах: ее вызывали в ВАК, поскольку предшествующий рецензент — старый дурак, державший работу 3 года, написал отзыв на 35 стр., из которых нельзя понять, «за» он или «против»[2]. Она ответила так, что Филин жал ей ручку и поздравлял с блестящим выступлением, после чего отправили на новую рецензию — Кирпотину. Как бы ему намекнуть, чтобы он не держал еще три года? Кто бы мог это сделать? Вообще же атмосфера в ВАКе была неожиданно благожелательная.

Я за эти месяцы (с Нового года) отмахал книгу в 25 листов — комментарий к «Евгению Онегину» для «Просвещения»[3]. Теперь ее подготовляю к сдаче. Вообще мы живем благополучно. У Миши было распределение: его направили в школу в Таллин. Была заявка из Института информации в Таллине же, но его не отпустили, хотя обещали разрешить совместительство. Жить ему в Таллине негде, но, надеюсь, все устроится. Гриша готовится в институт. Рисует он ничего и по специальности, м<ожет> б<ыть>, и пройдет, но другие предметы внушают такое же опасение, как и здоровье папы. Внучки составляют отраду моей неожиданно наступившей старости.

Как твои дела и дети? Мне очень симпатичен и интересен Антоша, и я очень жалею, что мы с ним мало встречаемся. Хоть бы он выкроил недельку пообщаться, пока я жив — потом могут возникнуть некоторые трудности чисто технического плана. Как Лорка и Миша?

«Хаим! ты на меня сердишься?»[4] — что-то твоя последняя открытка была суховата. Не сердись, душа моя. Сердцевидец, зрящий во внутренняя сердца моего, видит, сколь я кроток и незлоблив и какие длинные и частые в душе своей веду с тобой беседы — а вот писать не умею.